Сатирический образ Германии в прозе Саши Черного

УДК 821.161.1

С.С. Жданов

Сибирский государственный университет геосистем и технологий, Россия, г. Новосибирск

Аннотация. В статье рассматривается сатирический образ филистерской Германии в рассказах Саши Черного. Немецкий хронотоп представлен как воплощение антигуманного порядка, который подавляет русских героев и наказывает за всякое отклоняющееся от норм поведение.

Abstract. The article deals with a satiric representation of philistine Germany in Sasha Chorny’s stories. The German chronotope is described as an incarnation of inhuman order which represses Russian characters and punishes for every abnormal and strange behavior.

Ключевые слова: сатира; абсурд; русская литература ХХ века; русская эмиграция; Саша Черный, типажный немец.

Key words: satire; absurdity; Russian literature of the XX century; Russian emigration; Sasha Chorny; typical German character.

Саша Черный бывал в Германии дважды: сначала по своей воле для прослушивания лекций в Гейдельбергском университете, затем уже вынужденно, когда после революции стал эмигрантом и осел, как и многие его соотечественники, на некоторое время в Берлине. При этом художник много ездил по стране и в своих поэтических и прозаических произведениях составил пеструю картину немецкой жизни, где нашлось место всему: и идиллическим сценам, и немецким гениям духа, и, разумеется, немцам-филистерам, при описании которых С. Черный не жалел сатирических красок.

В рамках данной статьи рассматриваются два его рассказа, представляющих собой сатиру на современную ему Германию («Как студент съел свой ключ и что из этого вышло» и «Письмо из Берлина»). Объединяет эти произведения сходная сюжетная ситуация: русский герой, одиночка, вольно или невольно бросает вызов «насквозь прагматичному, до мелочей регламентированному, кичливому и корыстолюбивому миру немецкого филистерства» [2, с. 20]. Взаимодействие этих национальных начал разворачивается в традиционном для русской литературной традиции ключе противостояния немецкости как воплощения порядка, серьезности и русскости как воплощения хаотичности, нарушения поведенческих норм (аналогичная ситуация, например, представлена в сатирическом рассказе Н.С. Лескова «Железная воля»). В этом плане русский герой рассказов С. Черного приобретает некоторые черты шута или трикстера.

Сходство рассказов «Как студент съел свой ключ и что из этого вышло» и «Письмо из Берлина» состоит также в том, что в обоих случаях русский герой вступает в конфликт с квартирной хозяйкой, у которой снимает комнату. Это означает, что у находящегося на чужбине героя фактически нет своего пространства. Русский мир сжат до самого персонажа, до его телесных границ.  В этой ситуации он будет выступать страдающей стороной, которую подавляет немецкое пространство.

В первом рассказе русский герой – это приехавший в Гейдельберг студент, который «грамматику помнил… Но не говорил. При этом ничего не понимал» [4, с. 59]. Таким образом, коммуникация между национальными мирами, возможность понять друг друга изначально сведены до минимума. При этом сама ситуация доведена до абсурда: приехавший в Германию студент не только не говорит по-немецки, но даже попадает на не соответствующий его ученым интересам курс: «Он был филолог, но записался на лекции по химии и бактериологии, потому что он был русский студент» [Там же].

Русский герой как трикстер действует вопреки логике, здравому смыслу и шаблону, что провоцирует дальнейшее нагнетание абсурдности. В полночь студент возвращается после попойки из «Золотого солнца» и обнаруживает, что забыл ключ от входной двери. С одной стороны, здесь мы имеем дело с оксюморонным сочетанием ночи как темного времени и солнца в названии кабака.         С другой – полночь выступает как опасное, пограничное состояние хронотопа, переход от жизни к смерти. Кроме того, пограничность положения героя, который, напомним, является чужим среди чужих, усиливается опьянением.

Неудивительно, что упорядоченный немецкий локус теряет свои привычные свойства по отношению к русскому герою и оборачивается чертовщиной в духе гоголевских повестей: «Луна показала ему язык, а дверная ручка насупилась. <…> звонок… расплылся в толстую физиономию фрау Бендер, которая подняла брови и отчеканила: «Будешь ночевать на улице! Пьяница…»» [Там же, с. 60]. Согласно инверсионной логике полуночного мира, герой получает возможность общаться с неодушевленными предметами: ««Забывать? Как забывать?» – «Gessen», – сказала дверная ручка» [Там же].

В то же время герой теряет всякую способность общаться с людьми. В результате языковой ошибки (путаницы форм глаголов «vergessen» и «gegessen») герой признается явившейся на звонок хозяйке, что не забыл, а съел ключ. Банальная ситуация и простая языковая ошибка, однако, выливаются, по А. Иванову, в «жутковатую историю», напоминая «иррационально-саркастические «Случаи» Д. Хармса» или «морок кафкианского «Процесса» и «Замка»» [2, с. 20]. Немецкий порядок начинает подавлять всякое отклонение от нормы. Хозяйка классифицирует нарушителя: сначала как пьяного, потом как сумасшедшего – и отказывается впускать его внутрь. Муж хозяйки еще более прагматичен: на сообщение жены, что безумный русский жилец съел ключ, немец замечает: «Ключ стоит одну марку… Если продать его брюки, мы не потерпим убытка» [4, с. 60]. Этот перевод человеческой жизни на деньги – характерная сатирическая черта при изображении типажных немцев в русской литературе. Так, «совершенный немец» жестянщик Шиллер из повести Н.В. Гоголя «Невский проспект» «…размерил всю свою жизнь… положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч…» [1, с. 35-36].

Впрочем, доброта немца оборачивается для русского еще худшей ситуацией, чем провести ночь на улице. Прохожий, имевший «доброе сердце» [4, с. 60], тут же безошибочно определил, что несчастный, съевший по собственному признанию ключ, является русским, и отвел его к городовому, потому что в Германии именно тот обязан устранять всякое нарушение привычного порядка вещей: «Этот человек съел свой ключ… сделайте что-нибудь с ним» [Там же]. Данная двусмысленная просьба сделать что-нибудь со студентом, словно речь идет о предмете или животном, оборачивается новым витком абсурда. Городовой вместо того, чтобы арестовать пьяного, как поступили бы в России (рассказчик специально оговаривает этот момент иронической ремаркой «это было в Германии» [Там же]), гуманно вызывает скорую помощь, а не менее гуманный врач вскрывает русскому герою живот, чтобы достать ключ, которого там нет и не было. Абсурд достигает кульминации: студент умирает на операционном столе, а ошибочная коммуникация превращается в фарсовую ложную ситуацию общения. Доктор разоблачает героя как трикстера: «Вы меня нагло обманули…» [Там же, с. 61]. Но эта тирада бессмысленна, поскольку обращена к безответному трупу: «Но студент ничего не ответил, потому что он был мертв» [Там же]. В мире с вывернутой логикой открытие истины тождественно вскрытию тела и одновременно смерти. Здесь ключ, одновременно существующий и несуществующий, есть амбивалентный знак, связанный с несколькими смыслами (ключ от дома, ключ к пониманию, ключ как пропуск в мир смерти). Недаром С. Черный иронично обыгрывает символику ключа в игре двусмысленностями. Сам пьяный студент говорит, что «ключ в середине» [Там же, с. 60], имея в виду, что слово «ключ», согласно немецкой грамматике, должно стоять в середине предложения. Но в концовке рассказа доктор буквально ищет ключ внутри самого героя. Студент поплатился за то, что пытался следовать немецкой грамматике как воплощению немецкого порядка (не зря во время грамматических экзерсисов луна называет его дураком), т.е. перед нами вывернутая поговорка, что немцу хорошо, то русскому – смерть. 

Еще один мотив – страх остаться без жилья – роднит героя с персонажами рассказа «Письмо из Берлина», где с иронией описывается неустроенная жизнь русских эмигрантов. Большинство из них, по Т. Урбану, «…находилось скорее в плачевном состоянии. Они были отданы на произвол хозяев, у которых находили жилье, были вынуждены преодолевать сопротивление тупых чиновников и с величайшими трудностями могли найти работу…» [5, с. 14]. Как и в рассказе о студенте, русские персонажи «Письма из Берлина» вынуждены подчиняться немецкому порядку, который касается даже самых интимных сторон жизни человека: «Жениться эмигрантам берлинские хозяйки не разрешают…» [3, с. 220]. Жилец никогда не может расслабиться, выйти из-под тотального, прямо-таки оруэлловского контроля за собой: «Вот сейчас я пишу, а она через замочную скважину смотрит…» [Там же, с. 222]. Ничего нельзя нарушить в статичном немецком локусе, в нем, как сообщает рассказчик-автор письма, даже двигаться проблематично: «И хозяйка моя уже косится: потому что он нервничает, ходит по ее ковру, три раза уже садился на ее кресло, на которое даже я не сажусь, и что ужаснее всего – положил окурок в ее фамильную пепельницу» [Там же]. По сути, русским персонажам, как и в рассказе про студента, отказано в праве на коммуникацию с немецким миром, которого нельзя даже касаться.

За каждый проступок неминуемо следует неминуемое наказание в виде счета или попадания в «категорию нежелательных иностранцев, возбуждающих одну часть населения против другой (1001 статья)» [Там же], с последующей высылкой из Германии. При этом самим немцам не возбраняется заявлять открыто о своих чувствах. Провизор с бельмом «не любит русских»; мальчишки визжат: «Русский! Русский! Ферфлюхтер русский!»; жена лавочника, у которого украли окорок, кричит на всю улицу, «…что раньше немцы были все честные, что это эмигранты их развратили…» [Там же, с. 221]; коммерции советник Баумгольц сетует на «наглое засилие эмигрантов, благодаря которым пиво вздорожало на 10 золотых пфеннингов литр» [Там же, с. 222]. Эмигрант становится козлом отпущения и наделяется чертами злокозненного трикстера, который портит гармонию филистерского существования. Более того, согласно этой вывернутой логике, «…если бы не эмигранты, то не было бы и войны…» [Там же, с. 221]. Этот механизм подавления личности описывается с помощью восходящей градации, так что в результате русский герой, Павел Николаевич Кузовков, начинает испытывать навязанное чувство вины из-за своей идентичности. Как и в рассказе про студента, С. Черный прибегает к приему ошибочной коммуникации, сталкивая немецкий и русский языки: «…в ресторане, когда хозяин подошел к нему с обычным приветствием «мальцайт», несчастный побледнел и стал извиняться, что он совсем не Мальцайт, а Кузовков…» [Там же, с. 222].

За этим введением ложной фамилии стоит и мотив двойничества, который проецируется на пограничное, амбивалентное положение русского героя в немецком мире (чужого среди чужих). Двойственность проявляется и в мотиве оборотничества, когда объекты окружающего мира, как и в рассказе про студента, кажутся не тем, чем являются: «Бедняга до того подавлен, что…, приняв осеннюю муху на стене за гвоздик, повесил на нее свои последние золотые часы» [Там же].

Русскость преследуется и подавляется в немецком мире. Неудивительно, что сами русские герои начинают вести себя на немецкий манер, переводя свою жизнь в денежные единицы измерения. Так, Кузовков, не решаясь найти жену, заводит от одиночества белку, которая имеет перед женой то преимущество, что обходится только в 15 золотых пфеннигов в сутки. Как иронически замечает рассказчик, «разве на эти деньги жену прокормишь?» [Там же, с. 220].

Именно эта белка является истинным трикстером, возмутителем немецкого порядка, а не запуганный Кузовков, который характеризуется всего лишь как «чудак» [Там же]. Лесной зверек здесь, если воспользоваться термином Э. Берна, – это воплощение бунтующего детского. Белка вылезает из клетки, «нарушив предписанные квартирные условия» [Там же] (по регламентирующей логике немецкого локуса, правила касаются и белок), в то время как Кузовков не в силах вырваться из клетки съемной квартиры.

Белка совершает то, о чем русские персонажи могут лишь тайно мечтать, – озорничает, внося динамику в статичное упорядоченное немецкое пространство. Начинает зверек свои проказы с деяния, достойного пера Гоголя, – отгрызает нос Гинденбургу, правда, не настоящему, а гипсовому. Белка оскорбляет действием и двойников-заместителей бывшей власти – разбивает «портрет с полным комплектом семейства Вильгельма» [Там же, с. 221]. Кроме того, зверек разоблачает дремлющую фрау Шмальц, с которой слетает наколка, обнажая череп, «как у голой крысы» [Там же]. Не вполне человеческая природа и у советника Баумгольца (его говорящая фамилия переводится как «строевой лес», «древесина»): белка принимает отдыхавшего на перине человека за «дубовую колоду» [Там же]. Сам зверек-оборотень проявляет черты то лошади («курцгалопом понеслась»), то собаки («понеслась собачьей рысью» [Там же]). Окружающие называют белку «диким зверем» и даже принимают ее за разгулявшуюся стихию («…сосед, приняв… рыжую белку за развевающееся пламя, вызывал пожарную команду» [Там же].

Возмутителя немецкого порядка ждет аналогичный суровый конец, что и забывшего ключ русского студента. Как и последнего, белку увозят на карете «скорой помощи». Зверек должен отправиться в «собачий крематорий для уничтожения» [Там же]. Кузовков же вынужден расплачиваться за беличьи проделки деньгами, в том числе за якобы порванную портьеру, хотя на самом деле ее порвал любовник хозяйки. О немецком городе как пространстве смерти свидетельствует и сардоническая шутка рассказчика, называющего надгробные камни в Берлине в ряду «предметов первой необходимости» [Там же].

Итак, в рассказах С. Черного сатирически высмеивается Германия филистеров, где ценится прежде всего расчет и следование правилам. Причем ее порядок подавляет человеческую личность и губителен для русских героев. Последние изображаются как чудаки/трикстеры, вносящие хаос и динамику в статичный немецкий локус.

Список литературы

  1. Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: в 17 т. Т. 3: Повести. Т. 4: Комедии. – М.: Изд-во Моск. Патриархии, 2009. – 688 с.
  2. Иванов А. Театр масок Саши Черного // Черный С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 3: Сумбур-трава. 1904-1932. Сатира в прозе. Бумеранг. Солдатские сказки. Статьи и памфлеты. О литературе. – М.: Эллис Лак, 1996. – С. 5-40.
  3. Черный С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4: Рассказы для больших. – М.: Эллис Лак, 1996. – 432 с.
  4. Черный С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 3: Сумбур-трава. 1904-1932. Сатира в прозе. Бумеранг. Солдатские сказки. Статьи и памфлеты. О литературе. – М.: Эллис Лак, 1996. – 480 с.
  5. Урбан Т. Набоков в Берлине. – М.: Аграф, 2004. – 240 с.