Образ «грустного клоуна» в поэзии Александра Вертинского

Образ «грустного клоуна» в поэзии Александра Вертинского

УДК 82-192

Л.В. Братухина, А.Ю. Братухин

ГОУ ВПО Пермский государственный национальный исследовательский университет, г. Пермь, Россия

Аннотация. В статье рассматривается созданный А.Н. Вертинским парадоксальный образ грустно-смешного клоуна, поющего проникнутые печальным юмором ариетки. В статье высказывается предположение, что таким образом артист, чье искусство, по его словам, было отражением его эпохи, пытался найти свой modus vivendi в трагическом мире реальности.

Abstract. In the article is considered the paradoxical image by Vertinsky created of sad-funny clown, singing the arietks, which are full of mournful humour. Concerning the our supposition in this way the artist, whose art, as he said, was an reflection of his epoch, attempted to find his modus vivendi in the tragical world of reality.

Ключевые слова: Александр Вертинский, ирония, “ариетки”, печальный клоун, песенная лирика.

Keywords: Alexandr Vertinsky, irony, “arietks”, sad clown, song lyrics.

 

 

Александр Николаевич Вертинский (1889–1957) – русский, эмигрантский, советский певец, артист, поэт, прославившийся еще до революции своими «ариетками», уехавший вместе с белогвардейцами за границу, тяжко переживавший разлуку с Родиной и возвратившийся в СССР в 1943 г. В его стихах преобладают минорные нотки, очень своеобразно сочетающиеся с юмористическими. 

Минорность имеет под собой различные основания: от предстающей в символистских образах идеи трагичности бытия (так, например, о смерти Вертинский пишет: «Вроде той Она – Незнакомки, // О которой писал Блок» [1, с. 368] («Ты сказала, что Смерть носит…», 1941)) до осознания непоправимости кровавых событий революционных потрясений («Я не знаю, зачем и кому это нужно, // Кто послал их на смерть недрожавшей рукой» [1, с. 282] («То, что я должен сказать», 1917)) и тоски по оставленной Родине («Потому что тяжко зверю и поэту. // Потому что нету Родины у нас!» [1, с. 334] («Обезьянка Чарли», 1940)). 

Собственно юмористическими являются, например, стихотворения «Девочка с капризами» (1917), «Испано-Суиза» (1928) (с подзаголовком «Шарж на западную кинозвезду»), «Femme Raffinée» (1933), «Гуд бай» (1935). Здесь автор от лица своего лирического героя очень тонко и иронично высмеивает слишком претенциозных и недалёких дам, общим пафосом этой иронии могли бы стать строки одного из этих стихотворений: «Разве можно от женщины требовать многого? // Там, где глупость божественна, ум – ничто!» [1, с. 339]. Интересно на контрастах выстраивается юмористический подтекст стихотворения «О моей собаке» (1934): начиная с парадоксального утверждения «Это неважно, что Вы – собака. // Важно то, что Вы – человек», лирический герой вполне обоснованно заключает: «Все поймут: это ты была человеком, // А собакой был я» [1, с. 340]. На протяжении всего стихотворения юмористические сопоставления аспектов человеческой и собачьей жизни заставляют читателя осознать мешающую суету первой и благородный смысл второй. Ироничными настроениями проникнуты отдельные строфы таких текстов Вертинского, как: «А теперь я мечтаю уйти в монастырь, постареть… // Всем понятно, что я никуда не уйду, что сейчас у меня // Есть обиды, долги, есть собака, любовница, муки…» [1, с. 281] («Дым без огня», 1916); «В нашу комнату Вы часто приходили, // Где нас двое: я и пес Дуглас, // И кого-то из двоих любили, // Только я не знал, кого из нас» [1, с. 285] («Пес Дуглас», 1917); «Вас обижает мэтр за выпитый коктейль, // Бьёт повар за пропавшие бисквиты. // Что эти мелочи, когда мечты разбиты…» [1, с. 342] («Джимми», 1934). 

Л. Мархасёв замечает: «К старости все явственнее проявлялась еще одна черта его новых песен – их самоирония: он мягко посмеивался и над прежними страстями и увлечениями, и над своими классическими “ариетками”» [6, с. 4]. Особой юмористической темой становятся отношения «отцов и детей»: «Тяжело таким, как я, “отсталым папам”…// И боюсь я, что придется “папам” // Уступить насиженный престол, // Все отдать бесцеремонным лапам // И пойти учиться… в комсомол!» [1, с. 383] («Ворчливая песенка», 1955). Мягким юмором проникнуты стихотворения поздних лет, посвященные дочерям – «У моих дочурок много есть игрушек» (1951), «Дочери Марианне (Биби)». 

Творческий феномен Вертинского уникален сочетанием трагического и комического пафоса, что вполне соответствует выбранному им еще в самом начале творческого пути сценическому образу Пьеро. Артист довольно часто выступает в костюме этого персонажа итальянской commedia dell arte (за что и получает прозвище «Русский Пьеро»), не расставаясь с образом, в котором он впервые в 1915 г. появился на эстраде. Цвет костюма из традиционно белого изменился с точностью до наоборот, превратился в черный, с белыми помпонами. 

О.А. Горелова в диссертации «Александр Вертинский и ироническая поэзия серебряного века» справедливо отмечает, что образ «маски» dell arte, «вполне созвучный стилю эпохи» Серебряного века и к этому времени уже ассимилировавшийся в русской культуре, предстает «как конститутивный элемент жанра» [4] и запечатлевает «внутреннюю форму» произведений поэта. Исследовательница усматривает «многомерное эстетическое содержание» [4] данного образа в синтетическом сочетании лирического и иронического, иронического и трагического начал. Нам же представляется, что А.Н. Вертинский сквозь призму образа Пьеро выражает присущую художественному миру его «печальных песенок» амбивалентность комического и трагического начал, их синкретичную природу.

В текстах нескольких стихотворений непосредственно появляется образ «печального клоуна» – Пьеро. В большинстве случаев это герой, от лица которого рассказывается очередная история. Так, в «Маленьком креольчике» (1916) лирический герой взирает на себя как бы со стороны, немного отстраненно, говоря о себе в третьем лице: «Как бледен Ваш Пьеро, как плачет он порой!» [1, с. 279]. В стихотворении «О шести зеркалах» (1917) театральный образ прямо относится к лирическому герою: «…он <мышонок> уж на подоконнике // И читает по стенам всю ту милую ложь, // Весь тот вздор, что мне пишут на лентах поклонники // О Пьеро и о том, как вообще я хорош» [1, с. 283].

Наиболее полно образ Пьеро в понимании Вертинского раскрывается в стихотворении «Трефовый король» (1918). Здесь лирический герой, скрывающийся за маской печального клоуна – незадачливого любовника, утратившего свою Коломбину, – противопоставляется обеспеченному буржуа – представителю фирмы Одоль и счастливому обладателю имения под Тифлисом. Символический образ трефового короля в стихотворении объединяет в себе качества «человека с положением», «воспитанного», «даже красивого», «почти не ревнивого», в то время как Пьеро – «влюблённый бродяга из лунных зевак», призвание которого в том, чтобы петь «свои лунные бредни». Именно в этом стихотворении в образе Пьеро очевидны черты печального клоуна – человека артистической профессии, возможно, лишённого определённого комфорта и материального достатка, но приверженного идее творчества и черпающего в ней силы даже в сложных жизненных ситуациях: «…а главное то, // Что, желая всю жизнь из-за лунного пения // Не иметь бриллиантов, эспри и манто, // Надо быть «Коломбиной»… // Да здравствует Боль!» [1, с. 288].

В стихотворении «Концерт Сарасате» (1927) образ грустного клоуна становится характеристикой одного из персонажей помимо лирического «Я». Так «седой и горбатый», хамоватый и ревнивый скрипач, превративший влюбленную в него женщину в «безобразную», «ненужную», «больную» «femme de chambre», тем не менее, в моменты, когда проявляется лучшее в нем – его исполнительский талант, – превращается в восприятии лирического героя в «божественного принца», во «влюблённого Пьеро»: «Он играет для Вас свой «Концерт Сарасате», // От которого кровью зальётся душа!» [1, с. 328]. В этом стихотворении, как и в «Трефовом короле», образ Пьеро соединяет мотивы творческой артистической сущности персонажа и парадоксального соединения внешнего комического облика и внутреннего трагедийного напряжения души. Как отмечает Е.Р. Секачева в обстоятельной биографической работе о Вертинском, «Пьеро – комичный страдалец, наивный и восторженный, вечно грезящий о чем-то печальный шут, в котором сквозь комичную манеру видны истинное страдание и истинное благородство» [8]. 

Не менее драматично сочетаются трагические и комические мотивы в стихотворении «Аллилуйя» (1916-17), в котором трагическая ситуация («Ах, вчера умерла моя девочка бедная // Моя кукла балетная в рваном трико» [1, с. 282]) изображена, словно бы следуя логике карнавальной категории – «профанации» [3, с.72]: «Девятнадцать шутов с куплетистами // Отпевали невесту мою». Сам же лирический герой предстает в образе шутовского персонажа, скрывающего за внешним комическим обликом внутреннюю трагедию: «Упокой меня, Господи, скомороха смешного, // Хоть в аду упокой, только дай мне забыть, что болит!» [1, с. 282]. 

Также шутовские черты в облике лирического героя можно отметить в стихотворении «Сумасшедший шарманщик» (1930): «Каждый день под окошком он заводит шарманку… // Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик // С обнаженной душой, ты не знаешь стыда! // Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, // Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!» [1, с. 331]. Называя паяцем играющего под окнами шарманщика, лирический герой словно бы признаёт собственное авторство исполняемых песен, а в финале объединяет себя с этим паяцем: «Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, // Эту песнь мы не можем забыть никогда, никогда!» [1, с. 331]. Более определенно в образе клоуна предстает лирический герой «Жёлтого ангела» (1934): «Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным» [1, с. 347]. Отметим, что в обоих стихотворениях образ клоуна, паяца парадоксален именно своим несмешным характером. В «Сумасшедшем шарманщике» противопоставляется трагически равнодушное к человеку мироустройство и смешные попытки что-либо постичь или изменить в нем: «Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, // И смешные букашки облепили его, // Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность // Исчезают, как дым, не узнав ничего» [1, с. 331]. Определения «смешной» по отношению к букашкам-людям и к паяцу-шарманщику и косвенно к лирическому герою означают тщетность и невозможность преодоления трагической логики «старого обманщика» – Времени. В «Жёлтом ангеле» «старый клоун» пугает своим видом детей и вызывает печаль небесных сил, само же торжество, во время которого он «ломает руки» «от ярости и муки», описывается как кошмарное действо: «Звенят, гудят джаз-банды // И злые обезьяны // Мне скалят искалеченные рты… // А я, кривой и пьяный, // Заснул у фортепьяно // Под этот дикий гул и торжество» [1, с. 347].

В иных стихотворениях А. Вертинского можно усмотреть подобные параллели: это последовательно прослеживается, например, в соединении определений «печальное» и «смешное»: «Мне смешны теперь мои печали детские» [2] («Сердце в петлицу»); «В этой сказке смешной и трагической // И конец, и начало светло…» [1, с. 277] («Сероглазочка», 1915); «Я сегодня смеюсь над собой… // Я устал от белил и румян // И от вечной трагической маски…» [1, с. 276] («Я сегодня смеюсь над собой», 1915); «По утрам мой комичный маэстро так печально играет на скрипке» [1, с. 281] («Дым без огня»). 

Таким образом, в творчестве А. Вертинского образ лирического героя-клоуна, исполненного печали, раскрывает амбивалентность комического и трагического как авторское понимание важнейших основ бытия: комическое как форма выражения трагического, и, возможно, единственная для человека форма переживания и принятия трагической сути мироздания. А. Зверев находит, что «причудливый симбиоз», и даже «органичный синтез» [5] смехового и трагического начал в искусстве – это примета эстетики ХХ столетия. Применительно к творчеству А.Н. Вертинского можно заключить, что образ печального клоуна, Пьеро, паяца органичен для автора по причине того, что выражает важную идею в мировоззрении поэта, созвучную его непростой эпохе. 

 

Библиографический список

  1. Вертинский А.Н. Дорогой длинною… — М: Издательство «Астрель», 2004. — 608 с.
  2. Вертинский А.Н. Сердце в петлицу // URL: http://avertinsky.narod.ru/info/lyric/061.htm (дата обращения: 15.12.2015). 
  3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Аугсбург: im Werden-Verlag, 2002. — 167 с.
  4. Горелова О.А. Александр Вертинский и ироническая поэзия серебряного века: Автореф. дис…канд. филол. наук. — М.: МПГУ, 2005. URL: http://www.dslib.net/russkaja-literatura/aleksandr-vertinskij-i-ironicheskaja-pojezija-serebrjanogo-veka.html (дата обращения: 20.07.2013).
  5. Зверев А. Смеющийся век // Вопросы литературы. — 2000. — № 4. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/2000/4/zverev.html (дата обращения: 15.12.2015). 
  6. Зиновьева Э.Н. Синкретизм творчества А.Н. Вертинского и формы его художественной реализации: Автореф. дис…канд. филол. наук. — Ульяновск.: Ульяновский государственный педагогический университет имени И. Н.Ульянова, 2012. — 18 с. 
  7. Махрасёв Л. Вступительная статья // Песни и романсы А. Вертинского. — Л.: Издательство «Советский композитор», 1991. — С. 3-4. 
  8. Секачева Е.Р. Вертинский Александр Николаевич (1889-1957) // Новый исторический вестник. — 2001. — №5. URL: http://cyberleninka.ru/article/n/vertinskiy-aleksandr-nikolaevich-1889-1957 (дата обращения: 15.07.2013). 

 

Поделиться:
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •  
  •