УДК 821.161.1
Магнитогорский государственный технический университет им. Г.И. Носова, Россия, г. Магнитогорск
О «ЗАБАВНОЙ» ФОРТУНЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ XVIII ВЕКА
Аннотация. Автор статьи выстраивает краткую историю образа «забавной» Фортуны в русской поэзии XVIII века. Основное внимание уделено поэтике образа счастья, а именно вопросам трансформации атрибутики римской богини и поиска оригинальных решений образа в смеховом дискурсе русской литературы Просвещения.
Ключевые слова: Фортуна, Cчастье, русская поэзия XVIII века, Просвещение
Русские поэты и писатели XVIII века не остались в стороне от разработки одного из главных проектов европейского Просвещения – проекта по обретению земного счастья отдельным человеком и человечеством в целом. Основной смысл просветительской концепции, согласно которой счастье является желанной целью и «пределом человеческой жизни» (“Oh Happiness! our being’s end and aim!” А. Поуп), сомнений не вызывал. Однако толкований и интерпретаций видов счастья, а также путей их достижения появилось множество. Осмысление нового, отличного от средневекового измерения человеческого бытия неизбежно отсылало к первообразу счастья, эстетически и философски разработанному, обладающему «высоким статусом» в культуре, – к всесильной римской богине Фортуне, чьей благосклонности желают и «бедный крестьянин», и «грозный тиран» (“Ad Fornunum” Горация).
В русской поэзии, во многом вослед европейской, Фортуна и счастье трактуются в различных дискурсах по-разному: в торжественной официальной поэзии счастье является частью мифа о золотом веке России; в нравоучительной поэзии на первый план выходят нравственные добродетели, являющиеся залогом истинного счастья; в сочинениях поэтов-масонов счастье связано с духовным совершенством человека и т.д. [1, с. 117-135]. В этих поэтических концепциях счастья много дидактики и пафоса, мало образности и художественности. Параллельно с ними, иногда внутри этих дискурсов, появляется «забавная» Фортуна, генетически связанная со своей римской прародительницей, но обретающая своеобычность в русской поэзии Нового времени. Наша статья посвящена исследованию поэтики шутливого, сатирически-пародийного образа Фортуны и рассмотрению причин его появления.
Один из первых таких образов встречаем в сатире VI «О истинном блаженстве» (1738) А.Д. Кантемира, близкой по сути к английским моралистическим сочинениям [2, с. 205-206]. Поэт истово ратует за «довольство малым», «малым домом», за «среднюю забаву» и выступает против призрачной погони за богатством, чинами, славой. Морализаторский тон включает несколько стилистических и поэтологических тональностей: формула идеального жития, «истинного блаженства» противоположена сатирической издевке над теми, кто ищет благ материальных. Дабы отвратить человека от ложного понимания, уберечь от ошибок, А.Д. Кантемир рисует крылатую Фортуну и ее избранника:
Редко счастье на своих крылах кого взводит
На высоку вдруг степень, и если бывает
Столько ласково к кому, долго в том не знает
Устоять, но в малый час копком его спихнет
Одним, что, стремглав летя, не один член свихнет; <…>
[3, с. 148]
В авторских комментариях к двадцать восьмому стиху дано объяснение, точнее, квазиобъяснение причины, почему нельзя долго «устоять» в счастье: «Счастье весьма пременчиво, на том же долго стоять не умеет; для того стихотворцы изобразуют Фортуну стоящу на шаре, который твердо установить не можно» [3, с. 152]. Переменчивость понимается А.Д Кантемиром как непреложное свойство счастья, не нуждающееся в доказательствах. Именно это качество Фортуны – предмет поэтического обыгрывания и смехового изображения в русской поэзии.
Пояснения А.Д. Кантемира позволяют увидеть механизм порождения зарисовки-насмешки. Крылатая Фортуна, балансирующая на одной ноге на шаре (наиболее частотный образ в живописи XVI-XVII вв.), включается в сюжетную миниатюру: богиня «копком», т. е. пинком ноги, сбрасывает недавно избранного ею фаворита с вершины, чем калечит его. Сатирическая зарисовка – пинок Фортуны – выглядит достаточно грубоватым назиданием: не верь удаче и случаю. А.Д. Кантемир использует узнаваемую атрибутику мифологического образа (крылья, шар), а затем дорисовывает сценку с Фортуной в сниженном регистре, что и порождает комический эффект. Правда, Фортуна в кантемировой сатире – отнюдь не главный персонаж. Другое дело – жанр притчи (или басни), где происходит выдвижение Фортуны на первый план.
Переменчивость Фортуны осмысляется в иной парадигме, когда богиня счастья оказывается героиней притч: «пременчивость» богини – женская неверность; ее блудливый характер провоцирует появление сюжетов об изменах счастья. Так, в притче «Фортуна» (1761) А.А. Ржевский повествует о том, как она «сделалась слепой»: в блистательную, легкомысленную Фортуну, прельщающую молодцев, влюбился Рок. Вскоре после женитьбы на обольстительнице Рок прознал о ее адюльтерах и ослепил ее. Заканчивается причта наставлением:
Спознавшися с неверною такою,
Возможно ль на нее надежду полагать!
Любовников она привыкла пременять.
Фортуна хоть любовь к кому свою являет,
Не льститесь: верности она не наблюдает.
[4, с. 48]
Притча о неверной Фортуне написана в той же манере, что и другая притча А.А. Ржевского — об ослеплении Любви: в свою очередь «Притча. Любовь слепая» (1763) является вольным переложением басни “L’Amour еt lа Folie” Ж. Лафонтена. Басенный извод мотива неверности Фортуны, когда персонификации включаются в систему отношений, в незамысловатый сюжет, обретает популярность. К примеру, вторая часть «Эпистолы к А.М. Бакунину из Павловского, июня 14, 1797» Н.А. Львова названа «Счастье и Фортуна». В шутливой басенной манере поэт рассказывает о незадавшемся союзе Фортуны и Счастья, которые попробовали жить в месте на бережку реки, но после двух дней жизни в шалаше Фортуна заскучала по «шуму» и «блеску»:
Фортуна слушала и, слушая, зевала,
Хотелось неотменно ей
Иметь стада людей,
Которых бы она гоняла
Для наполнения пустых больших палат.
[5, с. 74]
В итоге Счастье, собрав свои пожитки, отправилось домой, искать покоя и любви. Притчевая, басенная манера изложения включает игривую назидательность.
В обоих сочинениях – и А.А. Ржевского, и Н.А. Львова – сюжет о неверности и легкомысленности Фортуны имеет гендерную характеристику, изменить которую попытается Г.Р. Державин. В оде «На Счастие» (1789) поэт превратил богиню-прелестницу в бога сильного, резвого, одновременно злого и доброго, в сына времени, «случая, судьбины» иль «неведомой причины». И хотя мужская ипостась Счастья не прижилась в русской поэзии, однако державинская ода, написанная «забавным слогом», стала прецедентным русским текстом о счастье.
Еще Л.В. Пумянский указывал на истоки особой поэтической манеры Г.Р. Державина и на ее связи с немецкой «буршикозной» поэзией: «Забавных поэтов в Германии в 1730-е гг. было много, хоть даровитых, кроме Гюнтера, среди них не было ни одного. Установилась жанровая философия забавной оды: игра, дурачество, случай правит миром, самоутешение умного плебея. Державин, по-видимому, неоднократно перечитывал своего Гюнтера, но из всех его забавных од особенно помнил действительно лучшую: “An die Gelegenheit”» [6, с. 10]. В. Проскурина именует забавный слог Державина русской версией “persiflage”, «элегантного стиля и беззлобного – галантного – смеха <…> Культура смеха занимала центральное место в эпоху Просвещения. Остроумие как новый тип дискурса, насмешка над конкретным лицом, при этом одетая в приличную и галантную форму и не переходящая границ, толерантное отношение к смеху – все это определяло “человека Просвещения”» [7]. Действительно так. Но какова поэтика этого смеха, в нашем случае – смехового образа покровительницы счастья? Остановимся лишь на некоторых приемах создания «забавного» образа.
Державинское Счастье содержит ключевые атрибуты античного образа, но все они переосмысляются в шутливой игре. Хорошо известный поэтам и художникам шар Фортуны превращается у Г.Р. Державина в «шаровидную колесницу», на которой бог скачет по свету, затем Счастье сравнивается с воздушным шаром Монгольфьеров, падающим по прихоти своей на пни да кочки, но «редко, редко на людей». Рог изобилия богини обращается в сказочную «волшебную ширинку»; колесо Фортуны – в образ мира (бог «катает кубарем весь мир») и т.п. Милость, о которой просит поэт, – внимание и дружеские отношения со Счастьем: «погладь меня и потрепли», «взгляни», «удостой усмешкой», «моим будь другом». Травестийное изображение мира венчается отказом от покровительства «царя царей» и державинским самоопределением, контрастирующим с картиной карнавального сумасшедшего мира: «Спокойствие мое во мне!» Отметим три важных особенности державинского решения темы: во-первых, происходит смещение акцента с нравоучительного дискурса на поэтическую игру с образом Счастья; во-вторых, Г.Р. Державин находит новые контексты, в которых мифологическая атрибутика Фортуны трансформируется, хотя следы рецепции античного счастья легко восстановимы; в-третьих, заключительная строка державинской оды не имеет дидактической энергии, она лишь объявляет авторский выбор.
Современники Г.Р. Державина перенимают правила забавной игры с образом, расцвечивают отдельные его черты, но в целом находятся в рамках смехового мира, созданного мастером «забавного слога». Поиск оригинальных версий заключается в поиске новых контекстов. Поэты традиционно начинают со знакомой античной атрибутики Фортуны, а затем предлагают свою поэтическую трактовку образа (см. стихотворение Н.П. Николева «Прощание», 1798).
Так, державинской оде эхом вторит стихотворение «К Счастию» (1793) И.А. Крылова: в нем нарисован образ богини резвой и слепой, в которую «влюблен весь свет», богини с переменчивым характером (то «злая», то «роскошная невпопад»). Фортуна бежит перед поэтом-героем, «как мрак бежит перед зарей», «как лань, гонима смертью злою», и ему не удается ее поймать. Забавам и причудам Фортуны посвящаются последующие двести стихов оды И.А. Крылова.
Автор сыплет упреками, обвиняя Фортуну в несправедливом выборе любимцев, недостойных почестей и славы, а попросту – «дураков» (в высокой поэзии разработка мотива несправедливости Фортуны идет вослед оды «На Счастие» Ж.-Б. Руссо). Издевка И.А. Крылова направлена и на слепое счастье, и на недостойных фаворитов, которых Счастье балует, как «внуков бабушка своих». Описание несметного богатства, даруемого Фортуной, обусловило обращение к сказочным формулам: «Под облака их взносишь домы, / Как чародейные хоромы». Даже в зимние месяцы Фортуна превращает стол для своих любимцев в «райский сад», она действует наперекор природе и разуму. Финальные стихи оды И.А. Крылова также созвучны державинским: «Что я стараюсь приобресть, / То не в твоих руках хранится; / А чем не можешь поделиться, / Того не можешь и унесть» [8, с. 258-259]. И.А. Крылов следует державинской формуле образа и формуле дискурса: порицает неверную и слепую богиню, а затем отказывается от ее внимания.
Львовская Фортуна («Эпистола к М. Бакунину», 1797), во многом схожая с державинской и крыловской, получает новую любопытную интерпретацию: она всесильная «мадам», «пред коей жабой и ужом / Премудрый мир наш суетится». Богиня счастья – «зелье», что вертится перед миром «без оси беглым колесом», лишь к «сотому остановится – / И то на час прямым лицом». Упомянутые детали позволяют узнать в львовской героине римскую Фортуну («летучая», «нагая», «непоседная» и «благая»), но одновременно намекают и на иное прочтение образа – как обольстительной ведьмы («зелье», «жаба», «уж»). Мотив нечистой силы получает дальнейшую разработку, поэт прямо называет богиню счастья «чёртом»: «Всё хороша и всех прельщает, / Полсвета в обод загибает <…> / Народ и грабит, и дарит». «Нелегка сила», от которой ни «молитвой, ни крестом» «никто не может отбожиться», обманывает и морочит людей: они «от счастия бегут и страждут», «ищут там его, где нет». Н.А. Львов «скрещивает» античные константы образа Фортуны с фольклорными мотивами, получая, в результате, своеобычный образ богини-чертовки.
Таким образом, краткая история «забавной» русской богини счастья выявляет некоторые особенности смехового дискурса в литературном процессе эпохи Просвещения. Непостоянство и неразборчивость как сущностные свойства Фортуны являются предметом сатирического и иронического изобличения, причем толкования этих качеств в различных жанрах привлекают различные контексты и порождают разнообразные сюжеты в различных парадигмах – от неверности в браке до родства с нечистой силой. К концу XVIII века шутливый образ Фортуны, русифицированный и осовремененный, в основном не скованный путами моралистических сентенций, становится востребованным поэтическим поводом, позволяющим стихотворцам рисовать живые картины и одновременно формулировать собственные жизненные предпочтения.
Библиографический список
1. Абрамзон Т.Е. К вопросу о русском счастье (поэзия XVIII века) // Libri Magistri. – Вып. 1: Литературный процесс: историческое и современное измерения. – 2015. – С. 117-135.
2. Пумпянский Л.В. Кантемир // История русской литературы: в 10 т. – Т. 3. – Ч. 1. – М.; Л., 1941. – С. 176-212.
3. Кантемир А.Д. Собрание стихотворений. – Л., 1956. – С. 147-156.
4. Ржевский А.А. Фортуна // Полезное увеселение. – 1761. – №8. – С. 48.
5. Львов Н.А. Эпистола к М. Бакунину // Поэты XVIII века. – Т. 2. – Л., 1972. – С. 236-242.
6. Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. – Вып. 14. – Л., 1983. – С. 3-45.
7. Проскурина В. Ода Г.Р. Державина «На Счастие»: политика и поэтика» // Новое литературное обозрение. – 2007. – № 97. – Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2009/97/pr8.html 8. Крылов А.И. Полное собрание сочинений в 3 т. – М., 1946. – Т. 3. – С. 253-259.